Врубила или исповедь Дурака
Нужно заметить, что вечером мадам Петушинской сделалось плохо – ей дали пять миллиграмм писаната, но стало хуже и к утру она, непременно, отошла бы на руках своих любящих и несчастных родственников, если бы не одно «но». Известно, что авторам приходится иной раз поступать не по своему разумению, а в угоду желаниям читательской публики – её женской части, поэтому я пока оставил мадам в покое, до следующей главы, памятуя о том, как легко, водевильно-куртуазно, анекдото-фельетонажно начиналось одно известное произведение Федора Михаловича, и чем там всё закончилось... Чем закончится недомогание мадам Петушинской я ещё не знал.
Какая иногда причудится хрень, подумал я, еще, кажется, не осознавая пробуждения, и услышал над ухом густой бас: «Дайте ему этой микстуры!».
– Только не писанат! – закричал я.
Надо мной склонились два белых халата.
– Писанат? Вот видите, коллега, – сказал один из них с профессорской бородкой, – он уже и оклемался.
– Как вы себя чувствуете? – прогудел второй, молодой с чёрной шевелюрой.
Это он хотел дать мне микстуры, поэтому я промолчал. Но голова болела страшно. Будто распилили её ровной полосой от темени до затылка.
– Сомневаюсь, профессор, – продолжал он, рассматривая мой затылок, – это гранулёма... и писанат какой-то – он уже заговаривается, неадекватность-с!
– Что вы несёте, коллега, это же метаболизация, – возразил профессор, – вам бы только резать!
Я сидел в жёстком, явно медицинском кресле и внимательно слушал их – что они затевают?
– Нужно спасать человека, он же абсолютно неадекватен... срочно оперировать.
– Ах, коллега, хоть мы из разных профсоюзов, но я должен поставить вопрос. Это же академический случай... очень похоже на гетеропластику. Отдайте его мне на психодиагностику. Операцией вы можете загубить уникальный случай... э – э… эксперимент. Может быть он уже мыслит этим? Представьте себе: дополнительные мозговые извилины... уникум! Здесь вам даже не докторская – на нобеля потянет!
– Вам, профессор, своими экспериментами человека бы не загубить. Нобель-шнобель, – пробубнил молодой, – наш профсоюз за регалиями не гоняется... Мы его починим – будет как новенький. Так что – брить полностью! Где Клава?
– Ну, какая Клава? Что вы говорите, коллега! Его нужно к нам в институт!
Медсёстры засуетились:
– Клава! Клавдия Петровна!
Вошла санитарка с пустым ведром и грохнула его на пол, увидя меня.
– Господи, что творится! – вскрикнула она, – Да у него, никак, топор в голове!
– Ну, что вы Клавдия Петровна... вечно с вёдрами! – поморщился черноволосый, – давайте... готовьте его к операции.
– Протестую, – закричал профессор, дайте мне неделю... ну, хоть три дня – я проведу исследование. Коллега, это ваша глубочайшая ошибка, коллега! – слышал я продолжение медицинского спора, когда мы с Клавой выходили из палаты.
– Как же это тебя угораздило? Ну, прямо урод какой! – Она нежно поддерживала меня за руку, мы медленно шли по коридору, и я чувствовал тонкий аромат хороших духов. У мадам Петушинской тоже должны быть хорошие французские духи.
– Подрался с дружками или жена врубила? – спрашивала Клава. – Ты не бойся, болезный, наш хирург, хоть и молодой, но опытный. Всем помогает – вмиг отрежет ненужное... будешь как все – счастливый и здоровый.
Зачем мне быть как все? Что она имела в виду: буду счастливый как все, или как все – счастливый? Такие риторические вопросики не хочется задавать ни себе, ни, тем более, ей. Мне бы избавиться от головной боли – она мешает мне мотать головой – да поскорей.
– Куда идти-то, – спросил я, – что мы топчемся?
– Ой, ты вроде как оживел, ну, прям орёл... а я думала хилый... Нам в душевую... вон в конце коридора. Да не мотай, не мотай ты головой – вдруг отвалится твоя бандура, что тогда? Опять скажут: Клавка виновата!
Душевая как душевая – кафель, стёкла на окнах замазаны по больничному – белой краской, кушетка с холодной клеёнкой, тазик с карболкой, вёдра...
– Ну, раздевайся, орёлик.
– Зачем? Мыться?
– Бриться! – она достала из шкафчика станок безопасной бритвы. – Для тебя, орёлик, вставлю новое лезвие. Ты как... сам или поможешь мне?
– Помогу, конечно. Что делать то?
– Раздевайся... – она чуть покраснела, наблюдая как я снимаю штаны. – Ладно уж... и я тебе помогу... перед операцией то... – улыбнулась Клава и начала быстро расстёгивать свой халатик, а я присел на холодную кушетку как дурак.
Халатик упал к её ногам, оголяя ладное тело, как раз в тот момент, когда постучали в закрытую дверь.
– Клава, ты здесь? Клавк! – послышалось из коридора.
– Быстро! – зашептала Клавдия Петровна, продолжая раздеваться, – надевай мой халат... быстро в окно! – и громко крикнула, – Рая, это ты? Я купаюсь... я сейчас, – она включила душ.
– Вот стерва, – Рая продолжала стучать в дверь, – опять за своё! Клав, открой!
– Иду, иду... не стучи, – кричит Клава и шепчет мне, – прыгай в клумбу... направо центральный вход... войдешь как санитар, только... если что – скажешь, что сам слинял. Понял?
Выпрыгнуть с первого этажа не трудно, центральный вход мне не нужен – что-то я расхотел оперироваться. Пошёл в противоположную сторону через больничные ворота на улицу, только бы там не замели меня без штанов и в больничный тапках... и в белом халатике. Кстати, в кармане оказался паспорт на имя Носовой Клавдии Петровны, сорока шести лет, разведённой...
Иду и слышу сзади:
– Смотри, Смит, что у него в голове! Эй, чувак, ты тоже пофигист? – подваливают ко мне двое, кто из них Смит – не разобрать. Разодеты прикольно: на одном шаровары в цветочек и балетная пачка, (может быть Смит?) другой привязал к лицу длинный, красный, картонный нос.
– А что? – буркнул я, ну, просто не знал, что ответить.
– Похоже, ты из нашего профсоюза – клёвый у тебя прикид! Идёшь на тусу?
– Ну, – я тянул время.
– Классная у тебя штуковина в башке – особенная. Впечатляет! А как ты назвал свой образ? «Свидетель криминала»? Или лучше – «Жертва маньяка»?
– Не знаю ещё...
– Я вот, у сестрёнки позаимствовал вещички – так и назвал: «Когда сестрёнка в школе», а Смит ничего кроме носа не придумал, он «Снеговик-урод».
Тут меня осенило, и я говорю:
– Снеговику белый халат бы подошёл и тапочки...
Обменялись мы со Смитом, мне как-то комфортнее в джинсах, кроссовках и серой куртке с капюшоном, и друзьями пошли в ЦПКиО на тусу. Клавин паспорт оставил себе – вернуть нужно.
Нет, это место не для мадам Петушинской, не любит она сборища.
Толпа на площади разношерстна и разноцветна. Молодые и молодящиеся, размалёванные и просто, в образе и без, причёсанные и лохматые, с разноцветными флагами и транспарантами «Да здравствует нерушимый союз профсоюзов!». На сцене докладчики, сменяя друг друга, долго говорили об ужасах дифференциации и интеграции... о свободе личности и личной свободе, о недоработках и переработках, о равных возможностях и возможности равноправия, о левых, о правых, о праве на право... и ещё об умственной стагнации и моральном разоблачении... о засилье чего-то и насущных необходимостях. Мелькали вспышки, сновали журналисты. Потом зачитали резолюцию: признать тусу учредительным съездом профсоюза пофигистов и начали выборы профкома. Образы выходили на сцену – голосовали за каждого. Смит затащил и меня. Долго трогали мою штуковину в голове - аж зачесалось, восхищённо цокали языками. Когда подсчитали голоса – объявили результаты: председателем профкома избран образ «Жертва маньяка». В протокол меня записали по паспорту как Клавдию Петровну Носову. Самоотвод не приняли, сказали, что от высокого доверия нехорошо отказываться.
– А что делать-то? – спросил я.
– Собирать профвзносы, помогать и защищать права членов профсоюза, представлять его на всех уровнях и уменьшать умственную стагнацию путем морального разоблачения.
– Тогда, – пошутил я, – прошу делать взносы.
Все сразу потускнели, но ненадолго. В задних рядах зашумели, засвистели – толпа заволновалась. Послышалось: «Наших бьют!» и «Спасайся! Бритоголовые!». Это был вечный антагонист пофигизма – профсоюз бритоголовых. К тому же, они были в кожаных куртках и с железками в руках. Туса шумно разбегалась под объективами телекамер.
– Куда же вы? – кричал я. – Давайте защищать свои права!
Но тщетно. Очевидно, принципы бритоголовости оказались сильнее умственного разоблачения пофигизма. Пришлось прикрыть голову капюшоном и срочно «делать ноги».
Пока бежал – вспотел под капюшоном.
В подземном переходе присел отдышаться. Рядом махонькая бабка с картонкой в руках с надписью «Сами мы неместные».
– Катись отсюда! – зашипела она на меня.
– Бабуля, – говорю я, – людям нужно помогать, дай отдохнуть.
– Да пошёл ты... ты не из нашего профсоюза!
Я опустил капюшон и прикрыл глаза.
– Ой! Что это у тебя в голове? – она глядела на меня с сочувствием.
– Да так... жертва маньяка.
Нужно вздремнуть, подумал я и сквозь сон слышал бабкины причитания: – Люди добрые... что делается... маньяки чуть сынка маво не зарубили... подайте кто сколько может...
Сообразительная бабулька – звон монет и шелест купюр усиливался.
– Слушай, может не заморачиваться с ним? – спросил один.
– Не-ет, – неуверенно ответил второй.
Два молоденьких мента склонились надо мной, прямо как медики.
– Смотри чё у него в башке.
– Топор, – констатировал второй, – Криминал... нужно брать.
Они начали меня шмонать, не обращая внимания на бабкины вопли:
– Не тронь, супостаты, сынка... у него гибискус головного мозга... не видишь, что ли? Буду жаловаться в профсоюз!
– Не вспенивай хайп, бабка, – спокойно отвечал ей мент, – здесь написано «Клавдия Петровна», – он листал паспорт, – а ты говоришь – сынок... баба он, а не сынок.
Менты потащили меня в отделение, не обращая внимания на бабулькины угрозы пожаловаться какому-то Азнавуру.
– Где проживаете, Клавдия Петровна? – улыбнулся мне лейтенантик, заполняя протокол.
– Там всё написано, – пробурчал я.
– Так и запишем что ли? – Он нашёл нужную страницу паспорта, – Огородная, дом 11, квартира 4...
– Где паспорт спёр, Клавдия Петровна?.. – продолжал он допрос.
Я пожал плечами. На стене висел монитор телевизора, показывали разные новости. Я смотрел и думал про Петушинскую – что же мне с ней делать? Оставить в покое или оперировать ей гибискус головного мозга? А что, если и её в участок?
– Тухлы твои дела, – лейтенант не отрывался от бумаг, – что у тебя с головой?
– Не знаю... гибискус.
– Под олбанца косишь, незнайка? В каком профсоюзе состоишь?
– Э – э, – начал я и задумался – говорить ли ему про пофигистов?
– Ну, что молчишь? Взносы платишь?
– Нет, ещё не успел.
– Так... влип ты, Клавдия Петровна, по самые... Сидорчук! – крикнул лейтенант.
В кабинет влетел молоденький мент.
– Так точно! – гаркнул он.
– Не ори. Ты его знаешь? – лейтенант показал авторучкой в мою сторону.
– Не-а. У нас таких нет. Он сидел с Бабкой-Козявкой. Она-то местная, а этот – залётный.
– Так и запишем...
На счастье ли, на беду – по телеку пошёл сюжет «Скандал в профсоюзе пофигистов». Я увидел себя крупным планом – жалкое зрелище.
– ... выбрали Клавдию Петровну Носову, – сообщал журналист в телевизоре.
– Обана! – лейтенант повернулся к монитору и прибавил звук. – Так ты пофигист?
На экране бритоголовые крепыши разгоняли безобидных пофигистов, Сидорчук громко смеялся, а я думал про Петушинскую.
– Нехорошо, – сказал лейтенант, досмотрев сюжет, – украл паспорт у председателя профкома... так и запишем.
Внезапно в кабинет вломилась разношерстная компашка, сразу стало тесно и шумно. Среди них была Бабка-козявка, она, тыча в меня пальцем, причитала:
– Вот он! Вот он, кормилец! Я же говорила, Азнавур Иванович, замели его супостаты!
Азнавур Иванович, в модной джинсе, взял со стола протокол.
– Какие проблемы, генерал? – спросил он у лейтенанта, - он же наш... не видишь, что ли? Врубила он.
– Никак нет! – лейтенант стоял на вытяжку. – У него чужой паспорт, в профсоюзах не состоит... вот... разбираемся. Сидорчук, подтверди.
– Нет никак? – передразнил лейтенанта Азнавур, – разбираться будем в суде, подтверди, Гибельтруд.
Высокий, импозантный, в круглых очках и с портфелем, вежливо приподнял над головой шикарную шляпу и скромно представился:
– Зигмунд Моисеевич Гибельтрудт, адвокат.
Пока он, заняв место за столом, что-то писал на бланках и прикладывал куда надо печати, бормоча себе под нос, лейтенант перешептовался с Азнавуром, а бабка говорила мне:
– Ты не бойся, милок, Моисеич наш... у-у... голова, вмиг всё обделает, заживёшь у нас сыром в масле... шутка ли – месячная норма за полчаса. Я как сказала Иванычу – он сразу за этим Гибелем послал... он адвокатом у нас в профсоюзе.
Да, думал я, адвокат профсоюзу очень нужен... в очках с портфелем. Такого бы к пофигистам.
Закончив писанину, Моисеич подал мне паспорт и профсоюзную книжку, пожал мне руку.
– Поздравляю, молодой человек, вы теперь член профсоюза и под его защитой. Чувствуйте себя свободным, если что...
Лейтенант проводил нас до мерседеса, и Азнавур сказал ему напоследок:
– Своему майору передай привет, а если будет вякать – закрою финансирование. Фирштейн?
Водитель вдавил газ и спросил Азнавура:
– Куда едем, шеф?
– Отвезёшь Врубилу к философу, пусть научит.
Мы сидели почти у воды. Щурясь от едкого дыма, философ помешивал варево в котелке над костром. На другом берегу речки мигал огоньками ночной город. Тихо, только дрова потрескивают.
– Я вот старенький уже, – философ прикурил от горящей ветки, – многое повидал, но такого как ты, Врубила, впервые. И откуда ты свалился? Хотя, что это я? Все мы откуда-то взялись... многие уж не помнят. У нас и не принято расспрашивать, взялся так взялся... главное, чтоб человек был хороший. Что-то Климка долго не идёт. Он тоже хороший, но, когда напьётся – дерьмо. Но это как посмотреть, для кого хороший, а кому как. Что ж его так долго нет? Он ловкач хороший... на рынках с забулдыгами напёрстничает, а я хожу людям зубы заговариваю. А тебя с кем поставили, с Козявкой? Она бабка душевная, в молодости красавицей была... куда всё делось? Вы с ней сработаетесь, она умеет на слезу давить... люди-то все добрые, даже если злые. Ты где живёшь-то, Врубила? Можешь с нами ночевать, у нас вон в кустах палатка... ночи тёплые. Ничё, обживёшься, квартиру снимешь. У нас главное – взносы платить, а остальное твоё. А если кто придираться будет – менты или хулиганы – показывай профсоюзный билет... здесь Азнавура все знают.
Философ разговаривал сам с собой, а в глазах у него блестели язычки костра.
– Люблю я такие вечера, – он запрокинул голову, – смотри звёзд сколько! Как представишь сколько их... да какая бездна вокруг... а человек букашка в ней... жуть берёт. И для чего это всё так получилось? И куда это всё катится? Я мечтаю слетать куда-нибудь на Альдебаран, интересно – как там? Врубила, ты про энтропию слыхал? Это она всё, остудит всё и растворит. Вот жалость-то какая. Помрём мы – ну и не жалко. Подумаешь, я или ты – букашки... а вселенную жалко – красивая она. Или ещё, вчера соловей спать не давал, и как он, подлец, в городе оказался? Вот соловья будет жалко.
Вдоль берега послышались шаги, прихрамывая подошел хмырь какой-то, помятый весь.
– Принёс? – спросил его философ. – Клим, знакомься – это Врубила, наш человек, он с Козявкой будет.
В пакете у Клима звякнуло, он сел, вздохнул и отвернулся от костра. Философ вытаскивал припасы.
– Клим, ты что такой? Фингал под глазом... на взводе уже? Давай ужинать, у меня всё готово.
– Уроды все! – неожиданно сказанул Клим. – И Врубила твой тоже... я его знаю, он с пофигистами. Вот скажи, философ, почему одному нужно одно, а другому другое... и больше, и больше?
– Ну, – философ разливал, – сейчас тебе нужно вот это... давай по маленькой, за знакомство.
За ужином Клим рассказал, как попал на тусу к пофигистам – проходил мимо. Но от бритоголовых досталось ему по полной, еле ноги унёс.
– Понимаешь, философ, они не хотят, чтоб другие были другими. – горячился Клим. – Не хочешь, ну, не хоти себе на здоровье, зачем же руками махать? Не-ет... ну что ты, им нужно заставить... а зачем? Зачем, я тебя спрашиваю? Вот ты, Врубила, зачем эту штуку себе в башку вставил? Красиво? Хочешь быть другим? Ну, получи тогда от лысых... но я-то здесь причём, меня-то за что? Уроды... уроды все!
– Да не ершись ты, Климка, чё пристал? А штуковина эта у него не снаружи, изнутри она, я щупал. Он по-настоящему другой, таких уважать нужно, а ты кипятишься. А уроды вокруг – это как посмотреть... если все уроды, то это уже нормально, это значит – ты урод.
Город затих, уснули и Клим с философом, а я слушал соловья и думал о Петушинской – не послать ли мне её на Альдебаран?
С утра мы с бабкой сидели на нашем месте в подземном переходе. Народу было много, Сидорчуку она показала язык. Обедали в общепите. Пока я жевал тугую котлету, запивая светлым кофе, бабка раскладывала деньги, что-то долго пересчитывала. Выдала мне несколько купюр – за вычетом профвзносов, как она сказала.
– Ну, милок, теперь гуляй, – говорит она, - сейчас время не клёвое, но к пяти часам... встретимся в переходе.
Бабка ушла, а я взял такси и поехал на Огородную. Дом 11, квартира 4 на втором этаже. Дверь открыл мужик в майке алкоголика, она плотно обтягивала его крупный живот.
– Тебе чего? – спросил он.
– Клавдия Петровна здесь проживает?
– А тебе зачем? Хахалёк?
– Не знаю, просто я хотел...
– Ну заходи, если хотел. Ты посиди пока, – он указал мне на потрёпанный диван, – она скоро придёт. Говорю тебе – она на совещании в Обкоме профсоюзов.
Он уселся перед монитором и начал стучать по клавишам.
– Как лучше писать, – он посмотрел на меня, – «я буду верна» или лучше «я буду верной»?
– Какой ты будешь? – переспросил я.
– Да не я, дурень! Написать «я буду верной женой», а может – «я буду верна тебе»? Тут, понимаешь, каждое слово – значение. Ведь он может подумать: а на хрена мне жена? А без «жены» как бы и руки развязаны, сечёшь? Та-ак, дальше, – он шустро бил по клавиатуре, диктуя сам себе, – если можешь, пришли мне... нет, «если можешь» убрать, нужно прямиком: пришли мне пожалуста... пожалуста... Слушай, как тебя? – он снова обратился ко мне, – в "пожалуста" и-краткое нужно писать?
– Конечно.
– Ну, ты голова... Кстати, а что у тебя в голове торчит? Та-ак... пришли пожалуйста сто... "ста-сто" некрасиво как-то: «пожалуйста сто». Лучше двести! Двести баксов на новую причёску...
Тут прибежала Клава. Ну, прямо девочкой впорхнула. Не узнать – шикарная вся.
– Ой, мой орёлик пришёл! Ты как здесь? Знакомься – это Колян, брательник мой, сидит на моей шее, зарабатывает, видишь ли, через Интернет, порнушник.
– А что, – возмутился Колян, – как ты грязной тряпкой махать что ли?
– Так, меньше слов, быстро в магазин, – она вытащила из сумочки тугую пачку, отсчитала, – только чтоб одна нога здесь, а другая... Да, внизу у подъезда машина чёрная, скажи шоферу, что я разрешила.
– Это мы мигом, - Колян накинул куртку и исчез.
– Клавдия Петровна, – начал я, – вот, принёс ваш паспорт... вы уж простите меня...
– Да ты чё, орёлик, я благодаря тебе, можно сказать, на ноги встала. Ты что забыл? Это ж ты записал меня председателем профсоюза. Тебя по телеку показывали... я как увидела – прошустрила сразу, всё оформила где надо... теперь при деле: должность, счёт в банке, персональный водитель... Ты чё извиняться пришел? А я думала ко мне... Ладно, проехали. – Она уселась мне на колени. – Колян пока полмагазина не скупит, пока не надерётся в пивнушке... у нас масса времени... Ты как?
Я пожал плечами.
– Всё-таки ты дурачок, – усмехнулась она, – ты такой... ты такой... нестандартный...
В этот момент, на счастье ли, на беду – в дверь постучали.
– Гацтво, - прошептала Клава и пошла открывать.
– Клавдия Петровна здесь проживает? – услышал я повторение своей фразы.
– Да, а что?
– Где он? Ребята заходим... расчехляй аппаратуру... у вас где розетка?
В комнату ввалилась съёмочная команда – штативы, камеры, шнуры, микрофоны...
– Э! Э! Стоп машина! Ребята, вы откуда? – Клавдия пыталась остановить их. – Что происходит в моём доме?
– Тётенька, вы чуть-чуть в сторону отойдите, а то попадаете в кадр, – оператор направлял камеру на меня и руководил бригадой, – дай света больше... левее... ещё... организуйте что-нибудь на диван, там какие-то пятна. Клавдия Петровна, – обратился он ко мне, – головку повыше.... вот так!
– Позвольте, позвольте..., – возмутилась Клава, – но Клавдия Петровна это я!
– Нина, разберись с ней! Где гримёр? – кричал оператор.
Пока меня гримировали, Нина разбиралась с Клавой.
– Я Нинель Скороходова, может слышали... корреспондент Центрального канала. Нам для программы «Профсоюзные новости» нужно отснять сюжет с председателем нового профсоюза пофигистов... понимаете? Вы не беспокойтесь... я ему задам пару вопросов и всё, договорились?
Клава кивнула, молча достала из сумочки какую-то бумажку и паспорт, протянула их корреспондентше.
– Послушай, - обратилась та к оператору, – а председатель пофигистов-то она!
– Как она? – оператор посмотрел на Клавдию, – она же без топора!
– Ну, и я о том же... что делать?
Оператор повертел бумажку, полистал паспорт, ещё раз посмотрел внимательно на Клаву и на меня.
– А ты кто будешь? – спросил он. Я показал свою профсоюзную книжку.
– Не..., - возмутился он, – профсоюз бомжей? У нас таких много. Тут вся фишка в топоре... председатель с топором, сечёшь? Нина, звони шефу... Ребята, перекур!
Нинель долго кричала в мобилу, названивая по разным номерам.
– Да! Нет... нет, говорю! Нет... он от бомжей! Нет... не буду, говорю... Сам звони...
– Всё! – закончила она. – Валим, ребята... мне криминал не нужен!
– О чём сыр-бор? – Вернувшийся Колян, наблюдал как телевизионщики упаковывают аппаратуру.
В пакетах у него тоже позвякивало.
Была уже ночь, когда Клава стала выпроваживать осоловелого от хороших закусок Коляна.
– Давай-давай, шуруй к своей Маньке, нечего мне тут погоду портить, у нас свои дела...
Вдруг дверь снова открылась, вернее – распахнулась. Два бугая схватили меня, ими командовал Азнавур. Они затащили меня в «мерс» и он рванул как-раз в тот момент, когда к дому подъезжал ментовской «газик».
– Ну, кажись успели! – смеялся Азнавур. – Врубила, ну, ты дурак – везёт тебе! Лейтенантику спасибо, премию ему выпишу – вовремя сообщил, а не то... с бригадой захвата шутки плохи.
– А ты что-ж, Врубила, - продолжал он, – покинул свой пост без разрешения? Кралю завёл себе? Молодец! Шустрый... Но рабочее время никто не отменял. Фирштейн? Философ не предупреждал тебя? Поставлю ему на вид, профсоюз превыше всего!
У догорающего костерка Клим со вторым фингалом под другим глазом продолжал возмущаться.
– Ну чего им нужно, чё они лезут ко мне?
– Э-эх! – Философ почесал плешь. – Только не думай, что ты им интересен. Надуют и используют. И не ищи, дурачок, справедливости, нет её! А вот и Врубила пришел! – увидел он меня. – Садись, у нас кое-что осталось.
– Всё равно, – не унимался Клим, – они что – лучше всех?
– Вот ты, Климка, сам не подозревая о том, наткнулся на краеугольный камень общественного бытия, социума, так сказать. В каменном веке, например, никто даже и не спрашивал: чё ты ко мне лезешь, потому как знали – или отвечай дракой, с неопределенными последствиями, или беги. При римском праве на вопрос «чё ты лезешь?» отвечали: по праву силы. Здесь тоже – или дерись, с неизвестным результатом... может и победишь, или подчинись. Ну, а сейчас на твой вопрос тебе в глаза ответят, мол потому, что ты плохой. И всё! Лапки кверху! Начнёшь драться – скажут: вот видите он какой плохой – уже в драку полез. А начнёшь оправдываться, мол, я не виноват, я хороший – тоже проиграл, скажут: вот видите, он, лицемер, пытается ещё и оправдываться.
– Врубила, ты что-нибудь понял? Философ, ты мне лапшу не вешай, скажи – что делать-то?
– Ха! Да если бы я знал, не сидел бы тут с вами... мне кажется, нужно быть большим и толстым, чтоб ни одна шваль не смогла докопаться... ну, и за душой кое-что иметь, чтоб был интерес.
– Ни фига не понял! – Клим сплюнул и пошел в палатку.
Я представил себе Петушинскую большой и толстой...
Утром бугаи повели нас с Философом к Азнавуру. Его коттедж стоял недалеко выше по реке.
Тихо, красиво, высокий забор, мрамор, травка зелёная во дворе и всякое такое... Внутри уют, ковры, портьеры, сюда бы Петушинскую.
В мягких диванах перед большим экраном телевизора восседали Азнавур и Гибельтудт.
– Ну, что – все в сборе, – объявил Азнавур, – что будем делать?
– Нужно немного много денег, – сказал Гибельтрудт.
– И много PR-а, – добавил Философ.
– PR-а? – удивился Азнавур, – так... он так намозолился уже всем, что... Как жук в муравейнике. Пресса его разыскивает, пофигисты, милиция... Вот увидишь – скоро к нам заявятся.
- Как в навозной куче, – буркнул Философ.
– А? – спросил Азнавур.
На экране пошли новости. Титр: Скандал в профсоюзе пофигистов. Нинель Скороходова вещала:
– Мы находимся у здания районного суда, где сейчас начнётся слушание по делу некоей Носовой, – она посмотрела в бумажку, – Клавдии Петровны, которую обвиняют в фальсификации результатов выборов и присвоении себе должности председателя профсоюза пофигистов. По этому делу также разыскивается некто – Врубила, которого пофигисты считают своим председателем, но который, по нашим сведениям, состоит в профсоюзе бомжей... Это весьма запутанное дело обещает...
Азнавур выключил звук.
– Ну, как вам PR? – весело спросил он.
– Полдела сделано, – ответил Философ.
– Но нужно немного денег все равно, – ответил Гибельтрудт.
Загудела мобила. Азнавур взглянул на экранчик:
– Что я вам говорил? Пожалуйста – полковник звонит. Слушаю... да знаю, - говорит он в трубку, – ну и что? Это твои проблемы... Нет, не отдам... не отдам, говорю. Мы его уже зарегистрировали кандидатом... Кандидатом от нашего профсоюза... А вот это уже мои проблемы! Фирштейн?
Он бросил трубку и рассмеялся:
– Зашевелилось болотце... Всё, ребята, готовьте Врубилу!
– Врубила, ты дрова умеешь колоть? – чёрный мерс вёз нас с Философом на съёмку.
– Ладно, неважно... смонтируем, – он записывал что-то в блокноте – сценарий ролика.
На съёмочной площадке сто ассистентов, операторов и гримёров вертелось вокруг меня. Философ сидел в кресле и назидал не отходившему от него продюсеру:
– Главное, чтоб было кратко – про сестру таланта ты знаешь? Доходчиво, чтоб дошло до каждого и эпатажно, чтоб запомнилось...
Потом меня снимали в метро, в супермаркете, на стройке... Вечером в резиденции Азнавура смотрели готовые ролики. На первом из них я одним ударом расшибал толстые чурбаны... крупным планом – я пробую пальцем остроту топора и говорю: – Каждому по заслугам. Далее слоган – «Врубила: за борьбу с коррупцией». Другой ролик: я вхожу в вагон метро с тем же топором, просто стою, держусь за поручень и за топор. Вокруг молодёжь, уткнувшаяся в гаджеты, вдруг встаёт, уступая место пожилым... Слоган – «Врубила: старость надо уважать». Были ещё ролики и ещё... но я уже дремал. Когда очнулся, Азнавур заканчивал совещание.
– ...если с подписными листами всё хокей, то остаются: на люди его вытащить... пару интервью, имидж, биография... Философ, придумай что-нибудь эдакое! Ещё... медицинское заключение – Моисеич, займись по своим каналам... И спонсоров! Спонсоров ищи!
– А-а, старый знакомый, – профессор с бородкой сиял от счастья, увидев меня, – ну, наконец-то... наконец-то! Всё сделаем в лучшем виде, Моисеич, исследуем, как говорится, вдоль и поперёк!
– Вот этого очень и не нужно, – Гибельтрудт поправил очки, – очень нужно, чтоб не в поперёк, чтоб всё было в норме.
– Не извольте беспокоиться, уважаемый, сделаем как в аптеке... за недельку управимся.
– День!
– Зигмунд Моисеевич, мы с вами солидные люди, – заволновался профессор, – мои исследования предполагают доскональность, это же уникальный случай... да вы сами посмотрите... многие говорят, открою вам, что он не жилец. Здесь нужно очень тщательно... Будет лучше, если...
– Если лучше, то день! – перебил его Гибельтрудт.
– Ну, поймите же... ну, хотя бы три...
– День! – Моисеич был непреклонен.
В лаборатории меня подключали к датчикам и приборам, заставляли дышать – не дышать, вставать – приседать, бегать – прыгать. Кое-как приладили к моей бандуре в голове шлем с проводами. Гудели серверы, мигали лампочки... Профессор бегал от меня к приборам и твердил:
– Ничё не понимаю, ничё... помехи странные... что ли? – он что-то включал, переключал. – Ну, хоть убейся, не могу понять... Посторонние сигналы какие-то так и прут откуда-то... из твоей штуки что ли?
Чтоб немного успокоить его я пошутил:
– Так у меня сейчас сеанс связи!
Когда Гибельтрудт меня забирал, профессор умолял его привезти меня к нему снова, когда всё закончится. А это когда-нибудь кончится, думал я?
– Мы понятия имеем, – говорил толстый спонсор с золотой цепью на шее, – но нам нужно убедиться. Он, поглядывая не меня, разложил перед Азнавуром широкие листы с планом.
– Вот, смотрите, речной пляж... территория неухоженная, всякая шваль купается, почти бесхозная... Мы бы благоустроили, понастроили коттеджей... э-э... профсоюзного жилья для... ну, и всем было бы хорошо, понимаете? Как вы насчет этой территории?
– Территории? – переспросил Азнавур, – Территории – это не вопрос для добрых друзей, а чем вы можете заинтересовать?
Они ещё долго беседовали, обсуждая детали, спорили. Гибельтрудт что-то записывал в блокноте, подсчитывал на калькуляторе... Потом закусывали, обмывая сделку, а я представлял Петушинскую: вот она выходит ранним утром из коттеджа, скидывает на берегу белый халат и входит в прохладную чистую воду...
Мы приехали в ресторан «Ночной экспресс». В полутемном зале вокруг заказанного столика уже суетились официанты. Конферансье с эстрады объявил прибытие очень почетного гостя, которому они очень и очень... в честь которого но большом экране прокрутили один из роликов: я на фоне государственного флага засучиваю рукава... слышится незабываемое «С чего начинается Родина?» и я отвечаю, поигрывая топором – С понедельника!
Бурные аплодисменты... клакеры кричат: «Врубила наш кандидат!», «Врубилу в мэры!»
Громко играл джаз-банд, певцы сменяли певичек, полуодетые девочки вихляли возле шеста и пр. Наконец, ведущий объявил:
– Проездом из Неаполя! Звезда подиума – знаменитая Клаудилья Петручио! Встречаем...
В свете прожектора звезда вышла в белом халате, но не в махровом, как моя Петушинская, а в медицинском. Когда она скинула его, – я узнал – это была Клава.
Сначала она танцевала танец всего на эстраде, потом пошла между столиков. Публика гудела.
Когда она целовала Азнавура, он смеялся и хватал её. Философ сидел не шелохнувшись, а Моисеич прикрылся своей шляпой. Мне на ухо она прошептала: "Орёлик, берегись, тебя пасут".
Утром к нашей палатке на берегу реки подъехала бригада Нинель Скороходовой. Она долго шепталась с Азнавуром, а Философ проверял мою биографию.
– Всё запомнил? – говорил он мне, – Родственников нет, маму-папу не помнишь... вышел из народа, живёшь сам по себе... меньше трепись. Если спросит, мол, как и что собираетесь делать – говори, мол, с нашим народом всё сдюжим... Понял? А если вообще, то, мол, в этом отношении, я, так сказать, по жизни – сто процентов, абсолютно! Понял? Да... не забудь сделать умный вид, мол, ты при делах и...
Он не успел договорить, как заорал мегафон.
– Всем на землю! Работает профсоюз профессионалов! Руки за голову, не двигаться!
Откуда-то появились камуфляжи в масках с полной экипировкой. Всех скрутили и положили, а меня засунули в броневик и с сиреной помчались.
В маленькой пустой комнате без окон – стол, два стула, одинокая лампочка под потолком, – приятный молодой человек в штатском улыбался мне.
– Хотим с вами познакомиться.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Хорошо, - он улыбнулся ещё шире, – расскажите немного о себе.
Говорю ему про маму-папу, ну, всё, как Философ учил. По его улыбке было видно – ни одному слову он не верит, но – работа такая – слушал он меня внимательно, глядя прямо в глаза, изредка перебивая наводящими вопросами: – Азнавура давно знаете? ...а с Клавдией Петровной в каких отношениях? ...у пофигистов как оказались?
На редкость информированный молодой человек, я ему так и сказал об этом, на что он скромно ответил:
– Мы профессионалы.
– А эта штука в голове не мешает? – продолжал он, – Не болит, не беспокоит? Вы ею думаете или так... для понта? Откуда она у вас?
– Во сне, – говорю, – появилась.
– Во сне-е, – удивился он, – как интересно. Похоже на топор. Вы... знаете, что... напишите-ка обо всём, что говорили, – он достал стопку бумаги и ручку, – подробно-подробно, и про эту штуку не забудьте – зачем она вам... для сеанса связи? Хорошо?
Ладно, думаю, если от этого кому-то будет хорошо – могу написать.
Пока я размышлял – упоминать ли про Петушинскую, вошел ещё один штатский.
– Вариант «Б»? – спросил он.
– Сомневаюсь, – ответил первый.
– Давай готовь.
– Но...
– Никаких «но» – приказ! Чтоб по высшему разряду... всё как положено. У тебя пассия на примете есть? – обратился он ко мне. – Только не предлагай Клаву Носову!
– Петушинская, – промямлил я.
– Петушинская? – переспросил он, – ладно, найдём и Петушинскую.!
Перешли в другую комнату, светлую. Приодели меня – костюм-тройка, модный галстук, туфли лакированные. Фотограф щёлкал: встаньте так, встаньте эдак...
Когда вошла она, я её сразу узнал, это была Она – моя Петушинская! Скромный взгляд чуть опущенных глаз, простое, но со вкусом платье, стройная, изящная, светлая и сияющая... моя Петушинская! Воплощение мечты! Сны наяву! У меня перехватило дыхание... но, когда она выдула жвачкой пузырь и спросила, указывая на меня пальцем: «Этот што ли?» – у меня всё упало. Удар судьбы! Она вот так -просто - ничего не дает.
Нас ещё пофотографировали вместе, а когда появился генерал, большой и толстый, как Философ учил, ему доложили:
– Разбираемся, товарищ генерал. Вариант «Б».
– Бэ – мэ, - пробубнил генерал, – ё-клмн! Давай его ко мне.
– Товарищ генерал, а как же...
– Я сказал!
И снова меня куда-то повезли по ночному городу. Ехали долго. Рядом сидел генерал, он хлопал меня по плечу и говорил:
– Не робей, Врубила! Вариант «Ц» – первым делом самолёты... Отдохнёшь у меня на даче.
Дача было покруче чем у Азнавура. Вокруг лес, птички поют. Утром меня разбудили звонкие голоса за окном.
– Знакомься, Врубила, это мои «самолёты», – генерал в пижаме вывел меня на широкую лужайку перед домом, где в тени деревьев был уже накрыт завтрак. Вокруг стола хлопотали две девицы на выданье и солидная дама. До Петушинской она явно не дотягивала.
– Люся, - обратился к ней генерал, – смотри кого я к нам привёз.
Девушки засмущались, а Люся по-хозяйски распорядилась:
– Прошу к столу! Очень приятно познакомиться.
Она подкладывала мне пышные оладушки с вареньем и без остановки расхваливала дочерей. Старшая окончила инъяз, работает во внешторге с перспективами на загранкомандировки. Младшая заканчивает театральное и, по отзывам маститых, подаёт большие надежды.
После завтрака мы с девицами гуляли по лесу, играли в бадминтон, купались в бассейне. Они щебетали не умолкая, и стреляли в меня глазами, но до Петушинской им было очень далеко.
Потом генерал в своей комнате назидал мне:
– Ты, я вижу, парень толковый. Так что... дочки у меня тоже... ничё. Так что... не будь дураком. Осмотрись... за перспективу отвечаю...
Когда все собрались на обед к даче подъехал фельдъегерь в форме майора и вручил ему жёлтый пакет.
– Жё-па! – сказал генерал и побледнел.
– Ну, что ты, Вася... опять за своё. Как некрасиво! – возмутилась Люся.
– Да, это я по-своему так... Жёлтый Пакет..., – он поднял палец вверх, – оттуда!
Открыл пакет, прочитал и покрылся испариной.
Прощаясь, он говорил мне:
– Ты... если что там про меня... имей в виду... это... понял?
Но я так и не понял – угрожал он мне или извинялся. Молчаливый фельдъегерь повёз меня обратно в город.
Перед президентским дворцом нас встретил охранник с «жучком» в ухе.
– Мы на месте, – сказал он сам себе. – Хорошо, – и повел меня длинными коридорами.
В приемной все притихли, увидев меня, и мы вошли в кабинет.
Грузный президент тяжело поднялся из-за стола, пожал мне руку.
– Свободен, – сказал он охраннику, подошел к окну и долго смотрел на широкую площадь.
– Ты видел? – спросил он меня наконец.
– Что? – я тоже посмотрел в окно.
– Сколько пиявок сидят в приемной? Ладно... пойдём присядем.
В комнате отдыха он достал из бара.
– Ты что пьёшь?
Разлил пахучего коньяка, залпом выпил, закусил долькой лимона.
–- Уроды все! Скажи, - обратился он ко мне, – почему одному нужно одно, а другому другое... и больше, и больше?
Я сразу заподозрил... неужели, подумал я, президент знаком с Климкой?
- Ну чего им нужно, что они лезут? – продолжал он. – Только не думай, что ты им интересен. Используют и выкинут. Они что – лучше всех?
Ну, точно – Климкины слова.
– Я решил, – президент хлопнул ладонью по столешнице, – нужен такой как ты – особенный. Мне не на кого больше положиться, чтоб прищучить их всех. Мне докладывали... кучу бумаг исписали, читал я... все тебя хотят и боятся. Все мы в дерьме... а я устал, но знаю, что делать – нужно, чтоб боялись! Ну, давай ещё по маленькой!
– А то, что болтают, что ты инопланетянин, что шифровки им передаёшь, – добавил он, – пусть болтают... бояться будут.
Закусили лимоном.
Когда ко мне в кабинет заходит очередной, дрожащий министр, подсовывая бумагу мне на подпись, я уже по его глазам знаю – врет или нет. Дураку понятно! И они знают. Что делать, когда знаешь, что они знают, что я знаю?
Философ сидел у потухшего костра. Я вышел из мерса и присел к нему.
– Я знал, что ты придешь, – говорит он мне, – я сразу понял, что ты не наш, не от мира сего. И откуда ты взялся? Как там у вас на Альдебаране? Да, что это я... у нас не принято расспрашивать. Климка вот третий день не появляется. Ему всегда что-то нужно, вечно во что-то вляпается. А тебе... тебе что нужно? Похоже – ничего. Кому ничего не нужно – тот не жилец, сожрет энтропия. И ты теперь никому не нужен – ни генералам, ни пофигистам. Азнавур так и сказал, мол, появится Врубила – гони его. Тебе бы начать сначала, заново родиться, но это сложно.
– А тебе что нужно? – спросил я.
– Сейчас прилягу, – ответил он, – послушаю соловья.
Ночью мне приснилась Петушинская. Кризис миновал – писанат помог, – и она выглядела лучше, попросила что-нибудь почитать. Ей принесли Фёдора Михайловича…
Утром, перед назначенной встречей с иностранной делегацией, президент учил меня:
– Ты с ними построже, раскрути их по полной...
Японцы улыбались, кланялись, что-то подписывали о сотрудничестве... выпили по бокалу шампанского за успешное начинание, за дружбу... Потом главный из них спросил:
– У нас ещё один важный вопрос – о северных территориях. Как вы к нему относитесь?
– Территории? – переспросил я, вспоминая Азнавура. – Территории – это не вопрос для добрых друзей, а чем вы можете заинтересо...
Я не успел договорить, как президент взревел:
– Ты что – мудак?!
Надо мной опять появились давешние белые халаты.
– Коллега, – сказал профессор, – что будем делать с метаболизацией?
– Оперировать, – прогудел второй, – это гибискус головного мозга. Где Клава?